Я, нижеподписавшийся…

После  августа 1991года многих тянуло хоть  одним глазком заглянуть в свое досье. Мне вроде тоже было любопытно, но на самом деле я не хотел – вдруг что-то не то, не ту фамилию  там увижу. Но судьба подкинула мне маленький суррогат «личного дела». Мой знакомый сразу после  августовских событий 1991года получил для своих дел комнату в исполкоме. Стал налаживать порядок, убираться и в одном из ящиков стола нашел папку с документами, посвященными моей персоне. Вот как бывает – нарочно не придумаешь.  В этой папке лежали, в основном, черновики докладных и заявлений некой дамы – начальницы над местными педагогами. Еще несколько лет тому назад и надо мной тоже.
Вздорная мадам, доложу я вам, взбалмошная, неуравновешенная, с неуемной энергией, направленной не в мирных целях. У нас с ней был  серьезный конфликт. Так вот, среди бумаг – справок, докладных о проверках и так далее – был любопытный документ.
 …Как-то между мной и этой дамой-начальницей произошел инцидент. Она вызвала меня «на ковер», к себе в «офис», однокомнатную квартиру, выделенную специально для работы с детьми по месту жительства. Разговор с ее стороны велся в карикатурно-властных тонах. Именно в них она естественно облекала свои категорические глупости. Я же должен был играть роль провинившегося школьника, которого отчитывает строгая учителка. В какой-тот момент я не выдержал. Это не была совсем спонтанная вспышка эмоций, я просто понял,  - надо положить этому конец. На всякий случай огляделся по сторонам – мы были абсолютно одни – подошел к тому месту, за которым она восседала, и  неожиданно для нее (и, несмотря на всю «подготовку» - для себя тоже), стукнул кулаком по оргстеклу на столе. Она вздрогнула и явно испугалась. После этого - нависнув над ней - медленно,  негромко, чеканя слова, чтобы ни одного не пропало, я произнес небольшой монолог. Его смысл – хватит молоть чушь, изгаляться над педагогами, хватит из себя строить непонятно что, мешать работать и тому подобное. На ее глазах навернулись слезы, и я «пришел в себя»- мне стало ее, как говорят, «по-человечески» жалко. И я ту же извинился. За форму. За то, что не совсем по-мужски поступил и обидел ее как женщину.  Но не выдержал. Сколько же можно… В общем, расстались мы как-то более или менее спокойно. Она приняла мои извинения, я не жалел о том, что произошло, хотя неловкость испытывал.
И вот среди бумаг моего «личного дела», что было найдено в райисполкоме, читаю докладную на имя вышестоящего районного начальника, где описывается этот эпизод. Почти так, как и было, но со своими акцентами. Неважно. В итоге просьба: разрешить обратиться в психо-неврологический диспансер для уточнения моего психического здоровья (точнее, нездоровья).
Но главное не это. В самом конце послания приписка: «Все вышесказанное может подтвердить педагог А. Гусев, присутствовавший при этом. Он как раз до этого пришел ко мне, чтобы поговорить о его стесненных жилищных условиях, мешающих педагогической деятельности. Просьба принять его и рассмотреть положительно этот вопрос».
А потом  уже другим почерком: «Я, нижеподписавшийся А. Гусев, подтверждаю все, что здесь написано».

 1987, 1991 годы, Москва