В Германии в университете учился мой приемный сын, Саша, с которым я не виделся уже полгода. Наконец, представилась возможность, и я смог выкроить неделю под Рождество, чтобы навестить его.
На самом деле, я – бывший Сашин учитель. Отца он не знал, и я его фактически заменил. Отношения наши, будучи родственными и очень дружескими, так и остались в чем-то искусственными: он был со мной естественно на «вы», я по-прежнему, его воспитывал, и мы все равно испытывали каждый раз какие-то неловкости и ограничения. По большей части из-за формы общения возникали нередкие напряженности и обиды.
Вот и теперь, застав в Сашиной комнате настоящий европейский кавардак- незастеленная постель, разбросанные вещи–я огорчился…
«А.А., чай пить будете? - засуетился Шурик. (Он почти всегда для меня Шурик, или Саня, или Санечка. Крайне редко, когда я называю его Саша, он напрягается, пытаясь понять, в чем провинился).
«Буду, - покорно, без вызова ответил я. - Крепкий чай не помешает. И если есть, с лимоном, и много сахара».
«Здесь будем или пойдем на кухню?»
«Давай пойдем на кухню».
На кухне творилось что-то, в моем представлении, антинемецкое. Раковина до носика крана была завалена грязной посудой. На деревянном столе без скатерти - крошки и липкие пятна от чего-то сладкого. В углу – гора из пустых бутылок от пива и воды.
«Так, а где же у нас лимон? Вам сахар или сахарозаменитель? Так, вот сахар. А.А., давайте я тут вытру. Ага, вот и какой-то кусочек лимона нашел. Только его лучше выжать прямо в чашку. Черт, ничего нет к чаю. Хотите сыр? Да, еще есть банан. Хотите банан?»
«Я хочу йогурт», сказал я
«Ой, йогурт я не купил…», - растерялся Шурик.
Я наблюдал за всей этой суетой со смешанным чувством горечи и жалости. Не очень маскируя первое. За пустым и искусственным разговором, мы выпили чай.
Субботнее утро. Шурик не учился. Решили прогуляться. «Наша первая прогулка по Европе», - сказал неожиданно Саша не то, чтобы с грустью, а с флегматичной констатацией. Уже минут пятнадцать мы шли совершенно молча.
«Да, замечательная прогулка» - сказал я с вызовом. Шурик промолчал. Как я ненавидел его молчание. Его привычку отмалчиваться, не оправдываясь, не вступая в спор, не переходя в наступление.
Тогда стал говорить я. Шурику досталось за все: и за опоздание на вокзал, за неубранную постель, за гору посуды на кухне, отсутствие йогурта, молчание по дороге… «Ты же меня знаешь, - закончил я свой обличительный монолог, - я такой, какой я есть». «А я такой, какой я есть», - неожиданно с силой почти выкрикнул Саша, находящийся до этого, как обычно, молча в ступоре. Глаза его заполнились слезами обиды, и он готов был уже не сдержаться. Я сразу обнял его и извинился…
На Рождество мы решили съездить в Люксембург к моему приятелю. Выехали в сочельник. Рождественскую ночь встретили тихо и спокойно в просторном деревенском доме. Шурика, правда, несколько знобило. Я хотел померить температуру, но градусник в отсутствии хозяйки, которая должна была приехать только на следующий день, не нашли. Тем не менее, я дал ему на ночь парацетомол, напоил горячим чаем с лимоном, и утром мы договорились сразу ехать смотреть окрестности.
Но на следующий день Саша почувствовал себя еще хуже. Было уже видно, что он заболел. Я уложил его в постель, дал снова чай с лимоном и на всякий случай - еще раз лекарство. Он пролежал пластом целый день. К вечеру, когда, наконец, приехала жена хозяина, я смог измерить температуру. Уже через минуту-другую красивый желтый необычной формы градусник показывал 39,6°. Скрыв волнение, я соврал, что – всего 38. Эту ночь я почти целиком просидел с Шуриком.
Все три дня, что он болел, проходили одинаково: Шурик в основном спал, точнее, находился в полусонном состоянии. Приблизительно раз в час я приносил ему чай (который он к концу болезни просто возненавидел), на ночь давал малину или мед. Он потел, как мышка, (мы сменили несколько хозяйских маек) и, пошатываясь, ходил в туалет. Я пичкал его парацетомолом и постоянно мерил температуру. Где-то в два ночи последний раз давал ему питье, переодевал, смазывал на ночь грудь какой-то мазью от кашля и еще раз мерил температуру. Потом шел спать, чтобы где-то в девять утра повторить все с начала.
Когда температура нормализовалась, мы вернулись в Германию.
Почти сразу после Люксембурга я уехал домой. Прощание состоялось кислое и натянутое. Наутро в поезде во время завтрака, когда я достал сумочку с едой, неожиданно обнаружил там скисший, как мое германское настроение, йогурт, который, как хорошо помнил, с собой не брал. Потом только узнал, что это Шурик уже в вагоне незаметно его подсунул. И после в письме вдогонку написал: «Если уж Вы и не чувствовали всю эту поездку того тепла от меня, которого так ждали, так, может быть хоть немного получите его от несчастного йогурта, который возможно и скис, но зато пролежал в кармане моей куртки не менее двух часов, так что, хочешь не хочешь, успел согреться».
Так вот с йогурта началась и йогуртом закончилась эта немецкая поездка. Но, честно говоря, не йогурт стал ее основным памятным знаком. А еще точнее наших с Шуриком отношений. А градусник. Тот самый градусник из Люксембурга - изящная желтенькая вещичка, похожая на небольшой музыкальный инструмент, вроде маленькой свирели. Уезжая, я выпросил его у хозяев на память.
Ртутный столбик на нем застыл на отметке 36,6.
Декабрь 1998 года, Москва – Ганновер – Люксембург - Москва
