Виталий Горшенин совершил преступление летом, в конце июля. А так как в июне был оставлен на второй год, то преступление это числилось за моим классом, куда он был автоматически переведен.
До этого он ни разу не был у меня на уроках. Да и вообще в школе его видели редко.
Это был крупный для своих пятнадцати лет подросток. Лицо, азиатского типа, напоминало сплющенный колобок. Выделялись широкие скулы. Глаза были узкими и беспокойными, рот часто кривился в приблатненной улыбке.
До конца сентября, пока шло следствие, он находился в камере предварительного заключения, но затем был отпущен, и до суда должен был обучаться в школе. Учителя возмущались, протестовали, резонно замечая, что до суда он еще нескольких ребят может сбить с пути истинного, а возможности его перевоспитывать у коллектива нет. Правда, опасения учителей были напрасными: сам Горшенин не собирался ходить в школу. Но учиться он был должен. И я, его классный руководитель, также должен был обеспечить его присутствие в школе.
Мы разговаривали неоднократно. Но ничего не получалось. Кто-то вбил ему в голову, что «дадут условно», и этого было достаточно: никакие уговоры или угрозы не помогали.
В отчаянии я резко поговорил с родителями Горшенина, объяснил, что, в конце концов, их сын — их забота, а мне, в общем, наплевать: напишу в милицию, и пусть забирают его снова в тюрьму. Отец решил поговорить с сыном, сломав во время «разговора» о него стул. Мне было стыдно. Но Виталий стал изредка ходить в школу. На уроках, правда, все равно отсутствовал. Разговора между нами так и не получилось.
Наступил декабрь, через неделю — суд. Я предложил директору, чтобы на суд от школы поехал или бывший классный руководитель Горшенина, или кто-то от администрации, но поручили это дело мне.
За два дня до суда я снова попытался поговорить с Виталиком, объяснил ему, что буду выступать в суде, что от моих слов многое будет зависеть, что у меня должна быть в чем-то уверенность, что нужно иметь какие-то гарантии... Он молчал и улыбался.
Через день мы отправились на суд в небольшой городок Соль-Илецк, где были совершены преступления. За лето группа подростков обворовала там несколько магазинов. Горшенин в этой группе был младшим.
За несколько часов до суда ко мне подошла незнакомая молодая женщина, представилась — адвокат. Попросила, чтобы школа обратилась с ходатайством взять Горшенина на поруки и дала ему по возможности нормальную характеристику. Я ответил, что, к сожалению, это невозможно, так как мне придется выступать не от своего имени, а администрация школы и учителя категорически отказались брать его на поруки. «Единственное, что можно сделать, — сказал я, — так это немного сгладить углы и сказать, что лично я, если суд сочтет возможным оставить его на свободе, не отказываюсь взять его в свой класс». Так и договорились.
Начался суд. Горшенин занял место на скамье подсудимых, рядом с другими. Выступали свидетели, точнее, потерпевшие. Это были в основном продавщицы магазинов, где были совершены кражи. Говорили они возмущенно, нелепо, грубо. Подсудимые вели себя нагло, прерывали выступавших, смеялись. Потом дали слово мне, и я сказал так, как договаривался с адвокатом.
Адвокат выступала после меня, и, признаться, ее выступление оказалось для меня неожиданным. Она обвиняла меня в том, что я не знаю ребенка, что ничего положительного о нем не сказал («а ведь Виталик любит животных, у него дома даже птичка в клетке»). Как это так — учитель — здоровый молодой человек — не мог справиться с мальчишкой и не заставил его вести себя хорошо хотя бы на собственных уроках. Я был действительно очень молодым человеком и разозлился.
Попросив слово, я рассказал о поджаривании голубей «любителем животных», о моих сомнениях в возможности адвоката по-настоящему узнать своего подзащитного и о моих возможностях на уроках, из которых Горшенин не посетил ни одного. Говорил я громко, жестко, с напором. На скамье подсудимых никто не смеялся.
Суд закончился. Приговор должны были объявить на следующий день, утром. Предстояла непредвиденная ночевка.
Мы поселились в единственной гостинице города. В одной комнате: Виталий Горшенин, освобожденный до утра из-под стражи, его отец и я. Меня угостили взятой из дома едой. Вечером я пошел немного погулять. Когда вернулся в гостиницу, все спали, кроме Виталия. И вот тут у нас получился разговор. Единственный, долгий, особенный разговор с Горшениным. Мы говорили о футболе, о «Спартаке», о его родном городе, о друзьях. Передо мной были усталое мальчишеское лицо, обыкновенная мальчишеская речь, неподдельный мальчишеский интерес.
Уснули мы под утро, а когда проснулись, то оба чувствовали себя неловко. При чтении приговора, наверное, не было человека в зале суда, который больше, чем я, хотел условного наказания для Виталия. Но он был осужден на два года и взят под стражу в зале суда. Обратно я возвращался рейсовым автобусом с родителями осужденных и их знакомыми.
Через год Виталий Горшенин умер в тюрьме.
Сентябрь – декабрь 1975 года, Оренбург
